Тьма сгущается перед расстрелом

Казнь преступников глазами очивидца В 1996 году с января по август в городах России прогремели 53 выстрела. Ни по одному из них не выезжали оперативные группы, не проводился розыск. Все было известно и так: буднично и деловито, в специально оборудованных камерах следственных изоляторов обрывалась жизнь человека, чьи преступления суд наказал смертной казнью – расстрелом. Секретный приказ Что знаю о страшной этой процедуре я, некогда работавший замполитом СИЗО Камчатки? Немногое. Во-первых, таинство свершалось лишь в тех тюремных казематах, которые были определены МВД для каждого российского региона. Когда смертнику, содержащемуся у нас, отказывали в помиловании, из Москвы приходила шифровка с этой вестью и указание: немедленно спецконвоем этапировать такого-то в СИЗО Хабаровска для приведения приговора в исполнение. А во-вторых, правила содержания смертников, их подготовка к экзекуции и сам ее ритуал объявлены совершенно секретным приказом МВД СССР. Мой, например, тогдашний начальник хранил его в личном сейфе и лишь раз помахал перед моим носом обложкой. И хотя множество тайн мы выведали у спецслужб за последнее десятилетие, расстрельная тема до сих пор остается для общества закрытой наглухо, так что претендующие на сенсацию беседы с исполнителями приговоров, которые частенько мелькают в газетах, – не более чем фантазии. А потому поделюсь с читателем тем, что о казнях известно мне. Ожидание Как только суд объявляет преступнику смертный приговор, сразу же по возвращении в СИЗО его переодевают в полосатую робу с приложением столь же полосатой шапочки и поселяют в специальную камеру. Зарешеченное окно в ней забрано плотным козырьком. Дверь заперта на кодовый замок, открыть который без ведома дежурного помощника начальника СИЗО невозможно. Осужденные на смерть коротают дни либо в одиночестве, либо с напарником. Каждый день у них начинается с пристегивания наручников и повального обыска – простукивают стены, решетки, по сантиметру прощупывают постельное белье и одежду. Ни прогулок, ни свиданий, ни разговоров по телефону, которые изредка позволены другим. Вывод в баню или в медчасть – только поодиночке, только в наручниках и с усиленной охраной, только по пустынным коридорам. Первые месяцы после приговора смертники живут надеждой – ушла ведь кассационная жалоба в Верховный суд, вдруг там приговор либо отменят, либо отправят дело на доследование, или «вышку» заменят пожизненным? Ожидание это может длиться полгода, а то и больше. Все это время человека не оставляет надежда на лучший исход. Иногда появляется его адвокат, который и утешит, и новостями поделится. Но вот определение Верховного суда получено, приговор подтвержден. Но смертник и тут держится – еще не вечер! Еще можно сочинить и отправить жалостливое прошение Президенту и ждать милости от него. Ждут год, полтора – мне до сих пор памятен двойной убийца Марат Конкин, которого мытарили в ожидании расстрела четыре года и все же оставили жить. Это был уже не человек – труп лежачий: седые патлы на лысеющей голове, ходуном ходящие руки, худоба дистрофика. А шел ему тогда двадцать четвертый год. Результат рассмотрения прошения о помиловании смертники узнают лишь в том случае, если оно удовлетворено и дарована жизнь. Если же я вскрывал доставленный фельдсвязью секретный пакет с отказом, в тот же день и час к нам приходило распоряжение: ближайшим рейсом самолета отправить приговоренного в Хабаровск. Что это значит, знали не только мы, офицеры, но и те, кого туда переводили. В последний путь Старая истина: все, что стараются утаить, опутано не только одной секретностью, но и ложью. Смертники умоляли о встрече с женой, матерью или ребенком, – мы врали им, что те либо хворают, либо пурга перекрыла все дороги, либо почта и телефон работают из рук вон плохо. Только бы он нам поверил, только бы не психанул и не трепал нам нервы вскрытием вен или изготовлением удавки. Как-то нам зачитал и грозный приказ министра, которым с руководителя одного из «расстрельных» СИЗО посрывали погоны: смертник все-таки наложил на себя руки. И то: бандита должны были расстрелять по воле суда, а он от законного наказания улизнул. Проводы осужденных на казнь, в которых я по своей окаянной должности принимал участие, видятся мне теперь театральным действом, в котором и главные действующие лица, и массовка свои роли играли столь натурально, что даже гениальный Станиславский не выкрикнул бы им свое знаменитое: «Не верю!» Представьте себе – абсолютно все смертники нам верили. По крайней мере на первых порах. Итак, спецконвой прибыл – четверо здоровенных ребят с автоматами, рациями и собакой. Сегодня они повезут в последний путь Костю Иванцова, 26 лет от роду, всегда слывшего и отменным работягой на судоверфи, и примерным семьянином. И вот на тебе: поехал с дружками на рыбалку, стали браконьерничать, а тут является инспектор рыбоохраны. Костя тогда был пьян до изумления, а потому перепалку с нежданным гостем закончил проще простого: бахнул в него из ружья дуплетом. Суд над убийцей шел под аккомпанемент статей в газетах, подкрепленных письмами трудящихся: доколе будем терпеть браконьеров, пусть горит у них земля под ногами! Никакого другого решения суд принять просто не мог – смертная казнь! С Костей я беседовал часто. Мне не удавалось, как ни старался я, пройти незаметно возле его камеры – он слышал и узнавал мои шаги. Эту удивительную способность я замечал у каждого смертника: бог его знает как, но они безошибочно отгадывали, кто проходит по коридору: хозяин, кум или лепила (врач). При вынужденных с ним встречах Костя спрашивал одно и то же: «Начальник, а скоро меня убьют?» Но вот теперь все. Я пришел к Иванцову аккурат после ужина и роль свою играл старательно: дескать, помиловка его не будет рассмотрена до тех пор, покуда не проведут еще одной экспертизы, на этот раз в Хабаровске. Так что с вещичками – и на выход. Прокатишься, дескать, за наш кошт на хорошем самолете, отлежишься две-три недели на больничной койке и вернешься. И в ту же секунду вижу я перед собой уже робота, манекен: лицо белое, окаменевшее, движения замедленны, но точны – складывает свои нехитрые пожитки в узелок, а вот тесемки завязать не может. Не слушаются его руки. Ни одного вопроса, ни одной просьбы – догадался? Знает, что в папке с делом, которую я передам конвою, уже лежит отказ в помиловании с надписью: «Без объявления осужденному»? Сержанты с дежурным, которые ждут нас в коридоре, конвоиры, которым через 85 шагов (сосчитано!) они передадут Иванцова, – само радушие, сама любезность. Шагай, Костя, – через решетки, пудовые двери, садись в специально для тебя поданный автозак, лети в самолете с милыми стюардессами и веселыми пассажирами... И ни намека, что это – последний путь, в конце которого – пуля в затылок. Ни прощания с родными, ни исповеди с причастием, ни последнего письма... Лицедейство, в котором мы участвуем, таких излишеств не предусматривает. Лицом к стене Любая оберегаемая годами тайна непременно порождает у каждого, в нее не посвященного, любопытство и фантазии. Процедура исполнения смертного приговора – тем более. Я, например, вдоволь наслышался о том, что в человека палят неожиданно – ведут, скажем, его по тюремному коридору и по пути всаживают пулю за пулей. Или закрывают одного в камере и стреляют через специально для того проделанные отверстия. Или вообще бред: приговоренных к исключительной мере не расстреливают, а отправляют на урановые рудники... Случалось как-то и мне любопытствовать у коллег, которые к этому смертоубийству были причастны. Но всякий раз каждый из них замыкался, мрачнел и тут же переводил разговор на другую тему. Для них такой разговор был мукой. В середине 80-х годов в московскую Бутырку назначили нового начальника, милого, интеллигентного штабиста, до той поры тюремных ароматов не нюхавшего. Когда мы познакомились, мне запомнилась его роскошная черная шевелюра, аккуратно уложенная в модную прическу. Через год полковника я не узнал – осунувшееся лицо, круги под глазами и беспорядочно свисавшие седые пряди. За этот год он побывал более чем на сотне расстрелов – вот вам и объяснение таких перемен. Один мой коллега чуть приоткрылся. Я спросил, что ему помнится из виданных им расстрелов, и услышал: «Опилки! Обычные древесные опилки. А где их взять, черт побери, если у нас и столярки-то нет? Ты пойди-ка исполни расстрел без опилок – кровищи-то сколько!» Короче: расстреливают в тюрьмах обычно в подвальных камерах, удаленных от остальных обитателей. Почти повсеместно это происходит на заре, сразу после подъема. И вот здесь уже тюремщики не таятся: и недосуг, и ни к чему теперь лицемерить. Все, кто это видел, утверждают одно: смертники впадают в какой-то транс, ступор, никто не припомнит ни истерик, ни буйства – психика обреченного уже изуродована годами ожидания, с их безлюдьем и убивающей душу тишиной. Молча они выслушивают решение об отклонении их прошения о помиловании, безропотно поворачиваются так, как велит стоящий за спиной человек в форме. Вполне возможно, что они не видят, кто сидит за столом в глубине камеры: начальника СИЗО, прокурора, врача. Выстрел всегда один – трудно промахнуться, если стреляешь в затылок в упор. Вот и все: был человек – и нету...