Харакири (сэппуко)

По японским законам чести, смерть была предпочтительней позора, а самоубийство - предпочтительней смерти от руки палача. Строго говоря, харакири, или “счастливая смерть”, всегда было привилегией японской аристократии, высших государственных чиновников и высших офицеров. Разрешение на харакири давал сам Микадо (титул императора).

Надо сразу сказать, что правильным названием этого вида смерти было сэппуко, харакири же дословно обозначало неудачную попытку сэппуко, хотя европейцы именно это слово приняли за обозначение непонятного японского обряда.

Церемония проводилась в строго определенном месте, и самоубийца, облаченный в белый халат, специально приготовленный для такого случая, обращался с последней речью к друзьям и официальным лицам. Затем он становился на колени и коротким, острым . как бритва ножом, делал сначала горизонтальный, а потом вертикальный надрез на своем животе так, что получался открывающий внутренности крест (считалось, что где-то в этой зоне таится душа). Сразу же служитель, которого называли кайшаку (kaisha-ku), поднимал меч и сносил ему голову. Хотя “счастливая смерть” и была привилегией высших классов, многие обычные преступники делали себе харакири, чтобы уберечь от позора свои семьи и искупить свою вину в глазах соотечественников.

[small][b]Харакири. “Ассистент” готовится облегчить страдания друга (по японской гравюре) [/b][/small]

Практикуемая со средневековья “счастливая смерть” перестала быть обязательной для японских аристократов в 1868 г. и официально была отменена в 1873 г. Несмотря на отмену, очень многие офицеры продолжали совершать харакири в качестве самонаказания за проступки против Бусидо (воинского кодекса самураев), с целью доказать благородство своих поступков или завершения служения императору. Последний, вошедший в историю, случай харакири был совершен Мисима Юкио в 1970 г, после его неудачной попытки поднять Силы Самообороны на военный переворот.

Харакири путем вспарывания живота производилось мужчинами, для женщин этот обряд ограничивался перерезанием самой себе горла. После чего ассистент также отрубал ей голову. То что во многих рассказах женщина распарывает себе живот, мягко говоря, не соответствует действительности. Весь обряд производился очень торжественно, достаточно хорошо подготовку к харакири описал Д.Клавелл в романе "Сегун". Там леди Марико собирается совершить сэппуко, если враги ее господина не выполнят ее ультиматум.

"… Марико остановилась у пруда с лилиями, развязала оби и дала ему упасть. Дзиммоко помогла ей снять голубое кимоно. Под ним на Марико было ослепительно белое кимоно и оби, которые Блэкторн уже видел, — одеяние смертника.

За садом все оставшиеся в живых коричневые выстроились по трем сторонам квадрата вокруг восьми татами, лежащих в центре, у главных ворот. Вперед вышли четыре самурая и растянули поверх татами малиновое одеяло.

Блэкторн ждал у ворот. Он следил за тем, как она приблизилась к малиновому квадрату и встала на колени в центре его перед маленькой белой подушкой. Марико тщательно расправила подол кимоно — ей помогала служанка, — потом бечевкой повязала одеяло вокруг груди. Блэкторн знал: это делалось для того, чтобы уберечь подол от крови и не измять во время предсмертной агонии...

Успокоившись и полностью приготовившись, Марико подняла взгляд на главную башню замка. Она подалась вперед, взяла нож и посмотрела через ворота в дальний конец переулка, но он был тих и пуст, как и раньше. Она снова посмотрела на нож, затем поднесла его к горлу.

— Касиги Ябу-сама!

Ябу твердо поставил ноги и двумя руками поднял меч.

— Я готов, госпожа, — заявил он.

В этот момент из-за угла в дальнем конце переулка показалось несколько факелов — приближалась группа людей во главе с Исидой. Она не опустила ножа. Ябу все еще был как сжатая до предела пружина..."

О ритуальном вспарывании живота харакири (точнее, сэппуку) писали многие исследователи, видя в нем пережитки варварских обрядов, синтоистских жертвенных мистерий и шаманских культов айну. Все перечисленное совершенно справедливо с точки зрения формы. Но содержание этого обряда парадного самоубийства не вызывает сомнений. Здесь мы сталкиваемся с тезисом “добродетель, подтвержденная смертью”. Ведь не случайно самурай, погрешивший против заповедей Бусидо, но не совершивший низменного по характеру поступка, был избавлен от постыдной церемонии казни. Сюзерен присылал ему приказание совершить сэппуку, чтобы таким образом восстановить честь имени. Семья осужденного в таком случае не подвергалась преследованиям.

Зачастую и сами буси (самураи) охотно вспарывали живот с единственной целью доказать чистоту своих помыслов, как сделали, например, герои знаменитой исторической драмы Намики Соскэ, Такэда Идзумо и Миёси Ссраку “Сокровищница вассальной верности” (“Тюсингура”, XVIII в.), отомстив за смерть своего господина.

Поучительная эпопея о сорока семи верных ронинах иллюстрирует и еще один широко распространенный обычай — смерть “вслед за господином” (дзюн-си). Если опираться на факты, то некоторые из сорока семи героев с самого начала предлагали покончить с собой — так часто поступали самураи в случае неожиданной и незаслуженной смерти сюзерена. Считалось, что это обеспечивает прежние отношения между господином и слугой в последующих перерождениях. Идея дзюн-си наложила отпечаток и на нравы горожан в эпоху Токугава, когда страну захлестнула эпидемия “двойных самоубийств” влюбленных (синдзю). Что же заставляло людей совершать самоубийство, было ли это просто диким суеверием или за этим таилось что-то более важное? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо понять отношение к смерти среди воинов-самураев.

Отношение самурая к смерти, многократно воспетое в литературе и неоднократно подтвержденное историческими примерами, отнюдь не являлось чем-то исключительным для народов Дальнего Востока. Наоборот, оно было естественным для всей даосско-буддийской системы мировоззрения, определявшей жизнь человека как звено в бесконечной цепи перерождений, или, пользуясь термином экзистенциализма, как “бытие к смерти”. Самоценность земной жизни для ревностного буддиста любого толка была очень невелика. Дзэнский монах, крестьянин, веровавший в милосердие будды Амитабы, священник секты Тэндай и нищий отшельник, исповедовавший тантрическое учение Сингон, в равной степени считали жизнь иллюзорным кратковременным эпизодом в бесконечной драме Бытия. Буддийский тезис о непостоянстве всего сущего (мудзё-кан) лежит в основе всей японской культуры.

С чем же сравнить тело твое, человек? Призрачна жизнь, словно роса на траве, словно мерцанье зарниц.

В этом стихотворении дзэнского мастера Роана отражен не субъективный взгляд на действительность, а универсальная истина, не требующая никаких подтверждений. Именно такое, весьма ординарное, представление о смерти было присуще и самураям, которые видели свое предназначение в том, чтобы “уподобиться опадающим лепесткам сакуры”, погибнуть в бою, “словно яшма, разбивающаяся об утес”.

Но мы хорошо знаем, что между набожностью и подлинной верой пролегает глубокая пропасть. От первой — рукой подать до ханжества, от второй — до фанатической самоотдачи. Так же по-разному воспринимали идею смерти собратья по вере — преуспевающий купец, посвятивший жизнь наживе, сакэ (водке), певичкам, и суровый воин, закаливший тело и дух в бесчисленных схватках. Самодисциплина, усугублявшаяся изощренными социальными регламентациями, заставляла самурая всегда и во всем следовать закону чести, что, согласно убеждениям верующего буддиста, благотворным образом влияло на карму и обеспечивало счастье в следующих рождениях.

Однако до сих пор речь шла не о презрении к смерти, а о равнодушном отношении к ней, о естественном приятии небытия, ожидающего “по ту сторону добра и зла”. Самураи же превратили тривиальную религиозную догму в средство воспитания сверхчеловеческого бесстрашия. Примеры достижения фантастических результатов путем культивирования и доведения, казалось бы, до абсурда вполне заурядных свойств человеческой физиологии и психики мы встречаем почти во всех воинских искусствах. Самурай же по долгу службы становился носителем целого комплекса будзюцу (искусству самураев), и применение их на ратном поле зависело прежде всего от глубины презрения к смерти, от стремления к смерти:

Дайдодзи Юдзан писал: “Для самурая наиболее существенной и жизненно важной является идея смерти — идея, которую он должен лелеять днем и ночью, с рассвета первого дня года и до последней минуты последнего дня. Когда понятие смерти прочно овладеет тобой, ты сможешь исполнять свой долг в наилучшем и наиполнейшем виде: ты будешь верен господину, почтителен к родителям и тем самым сможешь избежать всех невзгод. Таким образом ты не только сможешь продлить свою жизнь, но и поднимешь собственное достоинство в глазах окружающих. Подумай, как непрочна жизнь, особенно жизнь воина. Уразумев это, ты будешь воспринимать каждый день как последний в своей жизни и посвятишь его выполнению важнейших обязательств. Не позволяй мыслям о долгой жизни завладеть собою, иначе погрязнешь в пороках и беспутстве, окончишь дни свои в позоре бесчестья”.

Едва ли нуждается в доказательстве тезис о том, что воин, начисто лишенный страха смерти и видящий в смерти лишь дело чести, обладает в бою всеми преимуществами перед воином, судорожно преодолевающим естественные человеческие эмоции — чувство страха и инстинкт самосохранения.

“Сокрытое в листе” ставит смерть в центре всех представлений о чести и долге самурая:

“Бусидо — Путь воина—означает смерть. Когда для выбора имеется два пути, выбирай тот, который ведет к смерти. Не рассуждай! Направь мысль на путь, который ты предпочел, и иди!..

Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти. И пусть так будет всегда. Воспитывай свой разум. Когда твоя мысль постоянно будет вращаться около смерти, твой жизненный путь будет прям и прост. Твоя воля выполнит свой долг, твой щит превратится в стальной щит”.

Для битвы “Сокрытое в листве” предписывает самураю бездумную отвагу, граничащую с безрассудством:

“Ты никогда не сможешь совершить подвиг, если будешь следить за ходом сражения. Только тогда ты достигнешь многого, когда, не обращая внимания на окружающее, станешь биться отчаянно, как бешеный. Бусидо запрещает увлекаться рассуждениями. Рассуждающий воин не может принести пользу в бою”.

В то же время при несении службы самурай должен проявлять неизменную бдительность, осмотрительность и расчетливость. Однако и храбрость, и верность, и благородство самурая в основе своей содержат слепой фанатизм, который низводит высокие стремления до уровня чисто механических действий:

“Никогда не следует задумываться над тем, кто прав, кто виноват. Никогда также не следует задумываться над тем, что хорошо и что нехорошо... Вся суть в том, чтобы человек никогда не вдавался в рассуждения”.

Ямамото Цунэтомо в своем пространном, хотя и весьма сумбурном, труде многократно возвращается к идее смерти, вознося хвалу беззаветной решимости умереть:

“Все мы предпочитаем жизнь смерти, все наши мысли и чувства, естественно, влекут нас к жизни. Если ты, не достигнув цели, останешься в живых,— ты трус. Это важное соображение не следует упускать из виду. Если же ты умрешь, не достигнув цели, может быть, твоя смерть будет глупой и никчемной, но зато честь твоя не пострадает... Когда решимость твоя умереть в любой момент утвердится окончательно, знай, что ты в совершенстве овладел Бусидо — жизнь твоя будет безупречна и долг будет выполнен”.

Дзэн (особая буддистская философия) воспитывал в самураях не просто равнодушие к смерти, но даже своеобразную любовь к ней как к верному средству самоутверждения. Такому подходу нельзя отказать в рационализме. Не случайно выдающиеся полководцы средневековья воспитывали себя и своих солдат в традициях самопожертвования. Уэсуги Кэнсин, бывший, как и его извечный соперник Такэда, “обращенным”, или монахом в миру (ню-до), ревностным адептом Дзэн, поучал вассалов:

“Те, кто держится за жизнь, умирают, а те, кто не боится смерти, живут. Все решает дух. Постигните дух, овладейте им, и вы поймете, что есть в вас нечто превыше жизни и смерти — то, что в воде не тонет и в огне не горит”.

Со временем смерть во имя долга стала восприниматься в самурайской среде как довольно трудный, но не лишенный эстетического наслаждения этап самосовершенствования. О смерти много и прочувствованно рассуждали, смертью восторгались, к красивой смерти стремились. Тот же Уэсуги Кэнсин, павший от руки наемного убийцы, оставил такие строки:

Ни раем, ни адом меня уже не смутить, и в лунном сиянье стою непоколебим ни облачка на душе...

Умение абстрагироваться от мирской суеты, от прозы жизни, от жестокостей военного времени высоко ценилось в самурайской среде. Способность видеть “вечность в чашечке цветка” с ранних лет заботливо пестовалась в юношах и девушках родителями, учителями, всем их окружением. В подражание китайским классикам такой образ жизни, при котором человек может даже на грани между жизнью и смертью наслаждаться красотами пейзажа, называли в Японии фурю (кит. фэнлю), что означает “ветер и поток”. Подобное мировоззрение позволяло неизменно воспринимать жизнь как “ветер и поток” во всей се эфемерной полноте. Наиболее совершенным воплощением философии “ветра и потока” стал широко распространенный среди самураев обычай слагать перед смертью “прощальное” стихотворение — чаще всего в жанре пейзажной лирики.

Вспомним еще раз, что конкретная земная жизнь для буддиста была лишь звеном в длинной цепи перерождений, обусловленных кармой, и потому не существовало стены между бытием и небытием, жизнью и смертью. Однако человек способен облагородить каждое мгновение жизни, осознав и прочувствовав первозданную красоту окружающего “бренного мира”, красоту непостоянства.

Парадоксально, но именно в смерти идеологи самурайства усматривали дополнительный источник силы, почти сверхъестественного могущества и одновременно гражданской добродетели: “Путь самурая есть одержимость смертью. Подчас десятеро противников не в силах одолеть одного воина, проникнутого решимостью умереть. Великие дела нельзя совершить в обычном состоянии духа. “Нужно обратиться в фанатика и пестовать страсть к смерти,— гласит “Сокрытое в листве”.— К тому времени, когда разовьется в человеке способность различать добро и зло, может быть уже слишком поздно. Для самурая надо всем довлеют верность господину и сыновняя преданность, но единственное, что поистине нужно ему,— одержимость смертью. Если одержимость смертью достигнута, верность господину и сыновняя преданность придут сами собой”.

Смерть превратилась в ultima ratio добродетели. Оскорбивший добродетель должен погибнуть. Не сумевший отстоять добродетель тоже должен погибнуть. Это так же нормально, как восход солнца и наступление ночи, как любой закон природы. Поэтому кровавая вендетта и массовые избиения вражеских солдат были для самурая так же естественны, как и массовые самоубийства в связи с поражением или индивидуальное харакири.

В самоубийстве торжествовала пресловутая Добродетель, высший принцип существования. Но какова же должна была быть добродетель, ради которой тысячи и тысячи людей по. собственной воле расставались с жизнью?

Добродетель, в понимании самурая, была сложным конгломератом моральных установок, о которых много сказано. Открытием остается лишь вопрос о роли личности в этой системе моральных приорий.

Японские исследователи склоняются к тому, что базой всей традиционной этики японского народа служит идея он — “отплаты за благодеяния”. Отсюда берут начало иерархические связи и отношения между людьми. Мы уже знаем, что в космогонических воззрениях всех племен дальневосточного региона, или ареала культурного влияния древнего Китая, Вселенная предстает как гигантский единый организм, продукт животворной биоэнергии (ци, или ки), бесконечно членящейся на несметное количество частей, которые образуют всевозможные органические и неорганические соединения. Человек, будучи одним из таких соединений, не может пребывать вне соединения высшего порядка, каким является коллектив —семья, род, клан, государство — и далее соответственно Азия, мир, Вселенная. Человек является порождением всех соединений высшего порядка и порождающим для своих потомков и подчиненных. Таковы, разумеется, самые приблизительные постулаты, общие для синтоизма, буддизма и конфуцианства.

Участник подобного миропорядка должен был априори испытывать чувство благодарности ко всем “порождающим” и, следовательно, проявлять уважение к своим родителям, предкам и божествам, вышестоящим, правителю, далее к императору (Тенно) как к началу, скрепляющему нацию, и к его божественным предкам, формообразующим Вселенную. Синтоистская доктрина “государства, как единого тела” (кокутай), главой которого является император прекрасно дополнялась конфуцианским учением о “мировой семье”, где классическая триада — Небо Земля, порождающие человека,— соподчиняла по убывающей все звенья социальной структуры.

Практическим путем к осуществлению “долга благодарности” для самурая было следование пяти классическим “постоянствам”: гуманности, справедливости, благонравию, мудрости и правдивости. Все эти добродетельные свойства, как известно, по конфуцианскому канону, призваны были регламентировать нормы важнейших отношений (го рин): между господином и слугой, отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим и, наконец, между друзьями.

Самурайская мораль предъявляла к буси серьезные требования для исполнения он, развивающие абстрактные этические положения в стройную практическую систему. Прежде всего воин должен был воспитать в себе отрешенность от личного блага. Далее следовало претворить эту отрешенность в дух сознательного самопожертвования ради интересов долга. Личность, проникнутая духом самопожертвования и усвоившая закон чести (гири), вместе с законом гуманности (ниндзе) должна была направить все силы на достижение всеобщего блага в рамках своего рода, клана и т. д. Здесь вступал в действие принцип взаимной защиты и поддержки. Таким образом, добровольно уходя их жизни, как бы освобождая свою душу, человек доказывал благородство своих стремлений, до конца исполнял свой неоплатный долг перед "дающими", платил им за "благодеяния" и, если верить синтоиским учениям, в будущей жизни должен был родиться в той же ипостаси рядом со своим прежним господином. Такова суть этого кровавого, легендарного обряда. Может быть мне удалось хоть немного объяснить суть этого способа уйти из жизни, которое не было банальным самоубийством, а отражало целый мир благородных воинов. Мир, мало понятный европейцу.